Огонь под ударами гимнастёрки мечется из стороны в сторону, и прижимается к земле. Он словно прячется от ударов, выпускает едкий дым, который сбивает дыхание, застилает глаза, забивается в нос и горло.
- Хлеб горит, хлеб… - почерневшие губы твердят эти слова с какой-то нечеловеческой настойчивостью.

Гимнастёрка снова и снова взлетает над головой, чтобы неуклонно опуститься на оживающие языки пламени… Дым… Он обволакивает даже сознание… Сейчас бы остановиться, чуток свежего воздуха глотнуть… Хотя бы капельку свежего воздуха… Гимнастёрка, исступлённо хлестнула по огню, и безжизненно повисла в обессиленных руках солдата. Но в висках с новой силой застучало:
- Хлеб горит, хлеб… - и она снова заметалась над огнём.

* * *

Колёса громыхают на стыках. Поезд мчится, оставляет позади себя поля, перелески, перескакивает через речушки и овражки, и переваливается через холмы. В вагонных окнах мимо пролетает всё то, что составляет живописную природу центрального нечерноземья. Перестук колёс стал для пассажиров неотъемлемой частью их путешествия, смешался с образом мыслей, настроил на определённый ритм, которому трудно не подчиниться.
Фёдор Иванович Земсков – путешественник со стажем. Он привык к бесконечному «разговору» колёс, калейдоскопу лиц и судеб, к той откровенности, которая обычно возникает между незнакомыми людьми в пространстве, ограниченном перегородками купе. Вот и сейчас, его соседи ведут неторопливо-непринуждённый разговор, то и дело перескакивают с одной темы на другую, лишь бы убить время, порой иронизируют, но не отрицают некоторых спорных вопросов. Фёдор Иванович поднялся, накинул пиджак на плечи, и протиснулся к выходу из купе. Он прошёл в тамбур, неспешно прикурил сигарету, глубоко затянулся, и безотчётно глянул на пролетающий мимо ландшафт. Что-то знакомое почудилось Федору Ивановичу в заоконном пейзаже. Впрочем, столько похожих мест вокруг. Конечно, почудилось. А может, и не почудилось? Он повернулся к проходившей мимо проводнице, и спросил:
- Извини, дочка, какая станция сейчас будет?
Проводница приостановилась, скользнула по Земскову отсутствующим мимолётным взглядом из-под тоненьких стрелочек-бровей, и пожала плечами:
- То ли Алёхино, то ли Алёшино…
Федор Иванович поблагодарил её, задумчиво затянулся сигаретой, и припомнил. Да-да, конечно, он не ошибся. Памятные места. Только станция называется не Алёхино, и не Алёшино, а Алексино. Точно, Алексино. И тогда, в годы войны, она, именно, так и называлась.

* * *

Эшелон дожидался отправки на небольшой станции, которая называлась Алексино. Название станции с трудом просматривалось на обшарпанной вывеске над центральным входом деревянного вокзала. Близость фронта чувствовалась по многим признакам. И по отдалённому гулу артиллерийской канонады, который доносился с порывами ветра, и по напряжённо-озабоченным лицам зенитного расчёта, нашедшего укрытие в пристанционном садике, и по необычному оживлению, царившему на перроне. Вдоль вагонов беспорядочно бегали солдаты. Кто-то искал свои подразделения, а кого-то несло по каким-то другим неотложным делам. Повсюду, насколько хватал взгляд, виднелись одни воинские гимнастёрки. Небольшими кучками по шесть-десять человек солдаты сидели тесно притулившись друг к другу на бревнах, колодах и просто на пожухлой, спалённой жарким августовским солнцем, и покрытой дорожной пылью траве.
С любопытством новичка, Фёдор разглядывал умудрённых боевым опытом, успевших понюхать пороха, бойцов. Их легко было узнать по выцветшим, потёртым гимнастёркам, прокопчённым лицам, и особой непринуждённой выправке. Немало на перроне было и новобранцев, которые неловко чувствовали себя в новом, ещё не притёршемся обмундировании, и выглядели чересчур скованными и нескладными, а при этом излишне возбуждёнными.
Взгляд Федора на мгновенье задержался на замаскированной зенитной пушке, скользнул вдоль пристанционного садика, и остановился на одинокой фигурке девчушки лет десяти-двенадцати, в голубеньком ситцевом платьишке, которая сиротливо стояла возле такой же одинокой берёзки со скромным букетиком съёжившихся васильков в руках. Выгоревшие до белизны волосы аккуратно переплетены узенькой, словно тесемочка, ленточкой. А глаза, такие же голубые, как небо, бездонным океаном раскинувшееся над головой, как платьишко, прильнувшее к худенькому тельцу, как васильки, скукожившиеся в букетике, с не по детски глубокой скорбью смотрели на окружающих, и обрушивались на плечи солдат своей безжалостной проникновенностью. И столько говорил этот безмолвный взгляд, что Фёдор не мог отвести глаз, и старался раз и навсегда впитать в себя это невысказанное откровение, запечатлеть в памяти столь волнующий образ.
Глухо выдохнул паровоз, эшелон дёрнуло. Девочка встрепенулась, подбежала к ближайшей «теплушке», и тоненьким голоском прокричала:
- Дяденьки, родненьки!.. Вот, возьмите!
Она сунула букетик в руки какому-то солдату, который браво склонился к ней, ухватившись за поручень, и отскочила в сторону. Поезд двинулся с места, девочка прижала худенькие кулачки к побледневшим щекам, и снова застыла на перроне. Фёдор в оцепенение взирал на удалявшуюся фигуру девочки, и всё яснее понимал, что вот за эту девочку, за сотни тысяч таких, как она, воины эшелона будут стоять насмерть на неизвестном ещё рубеже. Как озарение появилась мысль, что Родина – это не просто Ивановка, Петровка, Тарасовка, или там Курск, Орёл, Псков. Родина – это маленькая девочка, и миллионы таких же, как она, детишек, жён, сестёр, матерей. Родина – это народ, великий советский многонациональный народ.
- Спасибо, дочка, - прошептал кто-то рядом.
Фёдор оглянулся, и увидел пожилого солдата с густыми, слегка тронутыми сединой усами. Лицо его будто высеченное из гранита, испещрено мелкими рябинками, и излучало глубокую теплоту, свойственную добрым, чувствительным натурам. Не поверить искренности, с которой произнёс он эти слова, невозможно. Солдат ссутулился, и вытер рукавом гимнастёрки повлажневшие глаза. Затем примостился рядом с Фёдором, достал кисет, и предложил закурить.
У Фёдора защипало в глазах. Он сбросил с себя груз оцепенения, не спеша извлёк из кармана гимнастёрки мятый клочок газеты, и принялся деловито скручивать «козью ножку». Завязалась по-солдатски скупая беседа, когда после каждой фразы следовала целая серия затяжек.
По особым, едва уловимым признакам, Фёдор догадался, что его собеседник является представителем славной во все времена профессии, профессии земледельца. Бросались в глаза натруженные, с задубевшими мозолями, жилистые руки. Чувствовалось, что эти руки знают цену настоящему крестьянскому труду. Из-под грубого сукна гимнастёрки по-богатырски бугрились округлые плечи, которые плавно переходили в широкую покатую спину. Фёдора невольно потянуло к этому человеку, с которым он так нежданно сблизился.
Под насыпью стали то и дело попадаться обгорелые остовы вагонов. Где-то рядом, прорываясь сквозь колёсный перестук, ухала канонада. Поезд зашипел, сбавил ход, пробежал ещё немного, и остановился. Солдаты заволновались. Откуда-то появился начальник эшелона, поскрипывая новенькой портупеей и яловыми сапогами. Он широко шагал вдоль железнодорожного полотна, и напряжённо вслушивался в еле различимые звуки, доносившиеся сверху. Удушающий зной раскалённого неба наполнился мерным рокотом тяжёлых бомбардировщиков.
- Воздух!.. - прокатилось по вагонам.
Железнодорожная насыпь словно пришла в движение, зашевелилась, забурлила, и тут же просочилась в соседний перелесок.
- Сейчас будет, - проворчал недовольно пожилой солдат, тот самый, что был около Фёдора в вагоне.
Он прислонился к нежно-белому стволу поседевшей березки, и озабоченно вглядывался в небо глубокими тёмно-серыми глазами.
- Эх, только и смотри, как бы по башке не садануло.
- А что, Степаныч, страшновато, небось? - ухмыльнулся широкоплечий малый с загорелым, обветренным лицом опытного вояки, в плотно пригнанном обмундировании, и лихо сдвинутой на затылок пилотке.
- Не скалься, - отрезал пожилой, - каску надень.
- А я заговорённый, - просто ответил весельчак, - мне ещё собаку Гитлера за одно место взять надо. Счётик к нему имеется.
Из-за облака, неохотно проплывающего по небу, вывалился, отливая серебристыми боками, тупорылый «юнкерс». И сразу же «заговорили» зенитки, изрыгая в небо смертоносные огненные плевки. Солдаты замерли, и стали напряженно прислушиваться к тому, что творится по соседству.
Переваливаясь с крыла на крыло, бомбардировщик ринулся на перелесок, в котором они укрылись. Вой падающей бомбы словно ножом полоснул по сердцам солдат. Юркими ящерицами рассыпались они по кустам, забились по расщелинкам, вдавливая тела в крохотные клочочки земли, которые стали для них в эти минуты крепостью, целой планетой, призванной спасти от неминуемого удара, но такой маленькой, такой хрупкой, что хотелось стать меньше, съёжиться, ещё глубже вжаться в землю, только бы укрыться от заполнившего всё существо до мозга костей пронзительного воя. Удар, который потряс и землю, и воздух, стоны людей, пронзительный вой падающих бомб – всё смешалось на узком пространстве клочка земли, укрывшего пассажиров эшелона. Разрывы бомб непрерывно сотрясали землю, и Фёдору казалось, что следующая бомба упадёт прямо на него. Все мускулы и нервы в каком-то невероятном устремлении прижимали его к земле. И он в стремился слиться с ней, стать единым целым. Удар следовал за ударом, разбрызгивая вокруг себя смертоносный металл. Земля становилась на дыбы, брыкалась, крушила и обезличивала, обрушивалась всей массой вниз, и снова становилась на дыбы, чтобы начать всё сызнова.
Никто не заметил, когда всё закончилось, и сколько времени продолжалось. Тишина, которая навалилась на плечи, казалась неустойчивой, обманчивой, словно неразорвавшаяся бомба. Откуда-то издалека до Фёдора донесся чей-то стон. Голова гудела словно колокол, перед глазами плыли, то сливаясь, то разлетаясь в разные стороны, разноцветные круги. По телу разливалась предательская слабость. К пустоте неопределённости примешивался крохотный осадок радости бытия. Я чувствую, следовательно, существую. Эта простая истина имеет вполне определённое следствие: я существую, значит на этот раз пронесло. В такие минуты о будущем как-то не приходит в голову задумываться. С каждым ударом сердца возвращается ощущение действительности, ощущение жизни, ощущение жажды, и всего того, что свойственно любому пережившему бомбёжку человеку. Фёдор поднял голову, и увидел напротив себя Степаныча.
- Ах, ты, оказия какая, - невнятно бормотал тот, подымаясь с клочковатой пепельно-бурой земли, - кажись, долбанула, треклятая…
Он обхватил голову руками, согнулся, и, покачиваясь на нетвёрдых ногах, прислонился плечом к дереву. Фёдор привстал, отряхнулся от присыпавших его комьев земли, расправил гимнастёрку, негромко охнул от пронизывающей боли в позвоночнике, и закинул винтовку за плечо. Руки, ноги целы. Гул в голове постепенно проходит, ещё напоминая о себе неприятным звоном в ушах, будто заложенных ватой. Тошнота, которая охватила с самого начала бомбёжки, теперь отступает, но как то нехотя, готовая вот-вот вернуться.
Фёдор задрал голову, и стал с опаской всматриваться в небо, которое больше не казалось спокойным. Тревожный взгляд побродил по верхушкам деревьев, скользнул по серебристо-белым опалённым стволам вниз, и остановился на человеке с неловко подвёрнутыми руками. В остекленевших глазах человека сквозили боль, и изумление, как будто он так и не успел понять чего-то важного. Ссохшаяся от многодневной жары земля не успевала впитывать бурую кровь, безжалостной лужицей темневшую под телом. Фёдор догадался о его судьбе, поперхнулся, и надсадно закашлялся в рукав. В груди что-то закипело, заклокотало, и тут же вырвалось наружу, забрызгав зеленоватой жидкостью кустарник.
- Ах, ты, ч-чёрт! - выругался Фёдор и, покачиваясь на нетвёрдых ногах, вышел к железнодорожной насыпи, изрытой воронками от разрывов.
Несколько «теплушек» разбито в щепки, и теперь догорают на путях. В нескольких местах повреждено железнодорожное полотно. Копоть и гарь стоят над всей окружающей местностью. О продолжении пути нет и речи. К поезду стекаются остатки эшелона. Кое-кого несут на руках товарищи. Всюду замелькали бинты, появились носилки. Всё делается молча, слышатся лишь стоны раненных, лязг оружия, да потрескивание догорающих вагонов, которые успели отцепить от целых.
Снова появился начальник эшелона, и стал наводить какое-то подобие порядка. Его голос слышится, то с одного конца эшелона, то с противоположного. Командиры подсчитывают потери среди подчиненных. Фёдор вдруг понял, что потери оказались действительно серьёзными. И дело вовсе не в количестве раненных и убитых, которых также хватало. Людей, что само по себе очень страшно, поколебало морально. Большинству из них такого массированного авианалёта ещё не приходилось испытывать. А времени, чтобы опомниться, прийти в себя, нет. Откуда-то стало известно, что на одном из участков фашисты прорвали линию фронта, и пытаются нанести удар по сосредоточению наших войск в районе станции Алексино.
Солдаты молча и быстро, так быстро, как они привыкли в эти тяжёлые военные дни, построились. Командиры торопливо, словно боясь опоздать, в который уже раз делали перекличку, доводили до своих подразделений боевые задачи, и без промедления отправлялись на свои рубежи.
Остатки роты старшего лейтенанта Раскатова, в которой числился Фёдор, бросили на небольшую высотку, которая располагалась непосредственно за перелеском. Судя по её расположению, защитники высотки должны принять на себя основной удар прорвавшихся фашистов. Обойти высотку невозможно.
Фёдор получил новенькое, ещё в масле, противотанковое ружьё с боеприпасами к нему. Вторым номером оказался молоденький боец в тёмно-зелёной гимнастерке, заляпанной золой вперемежку с мазутом, и буро-красной глинистой жижей, которая свежими потеками вырисовывалась и на животе, и на локтях, и на коленях. На веснушчатом мальчишеском лице, также покрытом грязными потёками, ясно отпечатались испуг, и растерянность. Чувствовалось, что бомбежка не прошла для него даром. Временами он с опаской поглядывал на небо, заметно суетился и нервничал.
Как только они оказались на месте, все принялись спешно окапываться. Командир роты летал с одного фланга на другой, и не давал спуску подчинённым. Особо он спрашивал с взводных. Раскатов понимал, что для большинства из них первый бой может оказаться последним. Такова судьба этих «желторотиков», как мысленно называл он своих взводных, безусых юнцов, которым личным примером приходилось поднимать бойцов в первую атаку, и оказываться во весь рост под прицелом вражеского оружия. Как командир роты, он считал, что от него, во многом от него, зависит исход боя на вверенном ему участке. И это подхлестывало, заставляло ещё более требовательно подходить к подготовке боевого рубежа перед встречей с врагом. Он подсказывал, делал замечания новичкам, порой даже резкие, и подгонял, подгонял, подгонял…
Немцы появились, когда окопы ещё не были готовыми. Чёрные коробочки танковой колонны появились из-за поросших вдоль небольшого става зарослей орешника у дальней балки. Головной танк развернулся, и, оставляя позади себя шлейф копоти и пыли, ринулся в сторону окопов. Фёдор бросил лопатку на дно недокопанного окопчика, и грудью приник к земляному брустверу. Гул, производимый движением танков, ощущался всем телом. Руки клещами впились в ещё не растерявшую подземной сырости землю, и мелко задрожали.
Страх по-змеиному начал медленно, но неуклонно обволакивать сознание, исподволь парализовывать волю. Фёдор оглянулся, и с ужасом увидел, как напарник на четвереньках пытается отползти подальше от окопов. «Куда?» - сделал попытку окликнуть его Фёдор, но из горла вырвалось какое-то сипенье, мало похожее на членораздельную человеческую речь.
- Назад, щенок! - послышался строгий окрик командира роты.
- Вы куда, Скулкин? - вторил ему робкий голос младшего лейтенанта Кирюшкина, который не понял манёвра своего подчиненного.
Скулкин неожиданно вскочил, и вприпрыжку, петляя, помчался в сторону перелеска, который темнел неподалёку. Винтовочный выстрел сухо щёлкнул из соседнего окопчика, и остановил его. Бывший напарник схватился за живот, сделал шаг, другой, потом неуклюже уткнулся в землю, чуть привстал, и, наконец, окончательно потерял опору, и рухнул без движения.
Широко раскрытыми глазами смотрел Фёдор на неподвижное тело второго номера, бывшего второго номера, и никак не мог осознать, что всё это происходит наяву, что вот она – первая для него, Фёдора, осязаемая жертва войны, жертва животного страха. Не укладывалось в сознании, что вот так просто этот человек убит. И убит не чужой пулей, не вражеской, а своей, как предатель, как дезертир. И это самое страшное. Впрочем, сколько ещё самого страшного предстоит испытать Фёдору за эту войну?
А в этот миг мозг лихорадочно вспыхнул: ещё не началось, а уже появился дезертир. Какое странное слово «дезертир». Какое оказывается страшное слово. Когда это происходит где-то в другом месте, и с чужими, незнакомыми людьми, это слово вызывает негодование, произносится легко, с нотками презрения в голосе. Но вот произошло это. На глазах произошло, и с человеком, который только что копался рядом в земле. А такой категоричности нет. Ни гнева, ни презрения нет. Лишь жгучая в своей беспомощности растерянность. И, хотя, Фёдор знал точное определение тому, кто остался лежать за окопами, он всё ещё не мог принять его, старался найти какие-то другие слова. Нет, не оправдывающие его, просто, другие. Но в висках словно пуль, билось слово «дезертир».
Старший лейтенант Раскатов начал осипшим голосом раздавать команды:
- Не бойсь, ребята!.. Кудря, бери головной!.. Соколов, страхуешь Кудрю!.. Васильев, Чухрай, прикройте фланги!.. Степаныч, помоги Земскову!..
Фёдор вздрогнул, услышав свою фамилию. Степаныч осторожно выбрался из своего окопчика, и перекатился в соседний, к нему. Сразу по брустверу зашлёпали пули, и заставили солдат сползти ниже. Фёдор лихорадочно схватил своего нового напарника за руку, и прошептал:
- Степаныч, погибнем!
Степаныч слегка пожал плечами, и ответил, будто речь шла о чём-то обыденном:
- Война… - затем, настороженно глянул на Фёдора, и строго спросил: - А ты что, случаем, не драпать собрался? Как тот? - кивнул он головой в сторону убитого беглеца.
- Что ты, Степаныч, что ты, - испуганно ответил юноша, у него мурашки прошли по телу от такого сравнения. - Только жить-то охота. А, Степаныч?
- Охота? - Степаныч хмыкнул в усы, почесал заскорузлой ладонью подбородок, и подтвердил: - Охота! Всем охота: и тебе охота, и мне, и Кудре, и ротному нашему тоже охота. И тем, что в перелеске у насыпи остались, тоже охота было. И даже этому, - он снова кивнул головой назад, - Знано, помирать никому не охота. Только пойми, дурья твоя башка, что ежли мы все за шкуры свои трястись будем, кто ж тогда немчуру остановит?.. Сколь людей зазря погибнет? Сколь слёз прольют бабы наши? Сколь кровушки выпьет Фриц проклятый? Сколь детей сиротами пустит? Сколь землицы нашей рóдной испоганит? - Степаныч зачерпнул горсть, ещё не успевшей подсохнуть, пропахшей сыростью и солдатским потом земли, поднёс к лицу, и жадно, словно изголодавшийся странник, вдохнул её аромат. - Держись, Земсков! Он, Гитлер, тебя бояться должен, - затем, видимо, устыдившись столь громких фраз, негромко добавил: - У меня тоже мандраж в коленках. Это поначалу всегда так, потом легше будет.
Рядом защёлкали винтовочные выстрелы, затрещали пулемётные очереди. Степаныч оттёр Фёдора крепким, как булыжник, плечом, и приник к деревянному ложу противотанкового ружья.
Немцы, остановленные по ходу движения прицельным огнём, попытались на флангах прорваться, но сделать это также оказалось непросто. Плотный заградительный огонь остервеневших защитников высотки сковывал  манёвр. Разгорелся бой. Степаныч, который каждый свой выстрел сопровождал сиплым выкриком в адрес фашистов, передал настроение Фёдору. Бойцы яростно защищали свой клочок земли. Уже три вражеских монстра беспомощно застыли на поле, охваченные клубами огня и копоти. Атака захлебнулась. Под прикрытием огня самоходок, которые укрылись в небольшом берёзовом колке, танки отступили к дальней балке. Наступила тишина – затишье перед грозой. Не сумев взять рубеж сходу, немцы готовились к более основательной атаке, подтягивали новые силы.
Степаныч молча курил самокрутку, и выдыхал дым на дно окопчика. Ещё не осознавший в полной мере всего величия столь малого в рамках великой войны события, Фёдор расслабленно откинулся на бруствер, жадно вдыхал воздух, пропитанный запахом пороха, дыма и горячего металла, и чему-то улыбался своими припухшими, искусанными в кровь губами. Где-то в белёсой вышине заливался жаворонок, очевидно вспугнутый шумом, который произвёл бой. И от этого незначительного, но невероятного события, казалось, что тишина никогда не кончится, и всё пережитое, это просто кошмарный сон. Или это только казалось Фёдору? Почему птаха не улетела прочь?
- Ну как, браток, постиг боевую мудрость? - подал голос Степаныч.
Фёдор коротко пожал плечами, и неуверенно ответил:
- Не разобрал ещё, - затем склонился к Степанычу, и доверительно прошептал, - уж, больно жутко, когда пули свистят. Пуля-то ведь, дура…
- Пуля-то она, конешно, дура, - Степаныч глубоко вздохнул, поёрзал в поисках удобной позы, и продолжил: - Только не след её пужаться-то. Те, что свистят, почитай, уже мимо прошли… А своей услышать не доведётся, - грустно добавил он, и отвернулся.
Послышались чьи-то лёгкие торопливые шаги.
- Ну, как, живы? - прохрипел над головой голос старлея Раскатова.
Степаныч показал ему большой палец, и продолжил дымить цигарку. В другой раз командир взгрел бы его за то, что он так откровенно демаскирует свою позицию, но сейчас…
- Держитесь, хлопцы! - потрепал он Земскова по плечу, задержался на мгновенье, и побежал дальше, время от времени окликивая кого-то.
- Хорошая у тебя фамилия, Земсков. Самая, что ни на есть нашенская, - задумчиво высказался Степаныч.
- Степаныч, дай докурить, - попросил Фёдор, и протянул за цигаркой руку.
Степаныч сделал глубокую затяжку, но передать цигарку не успел. Снова послышался рокот моторов, затрескали пулемётные очереди. Немцы пошли в атаку. Чтобы лучше оценить обстановку, Фёдор деловито выглянул из-за бруствера. Тугой удар взрывной волны, тут же оглушил, сбил дыхание, и отбросил его назад…